Образ Дома — один из наиболее постоянных и значимых в отечественной литературе.

Начиная с древнерусской культурной традиции, он занимает особое место в духовном, семейном, государственном пространстве. Тот факт, что лексема «дом» в древнерусском языке имела разнообразный спектр значений, касающихся основных сфер человеческого бытия, симптоматичен. Приведем только несколько из них: Дом — это 1) дом Божий, 2) жилище человека, 3) жилище души, 4) христиане, христианский народ1.

Таким образом, концепт дома обозначал определенную модель устроения дома души, дома семейного, дома государственного и дома Божиего — Отечества Небесного.

стр. 14

———————————————————————————

Это восприятие Дома, сформированное древнерусской культурной традицией, стало устойчивым в проявлении своих главных особенностей.

Дом души, дом семьи, дом государственный — все эти три члена «домашней парадигмы» были связаны между собой и находились относительно друг друга в определенной иерархии. Устроение души было фундаментом устроения семьи, а семейный дом ощущал себя частью «отеческой державы» (Пушкин). Все три члена «домашней» парадигмы были подчинены и определены каждый по-своему — четвертому — Отечеству Небесному, освящающему отечество земное (дом души, дом семьи, дом отеческой державы). Именно такой опыт устроения «домашнего» пространства должен был передать «Домострой», отразивший иерархическое подчинение частного, семейного — государственному и выше — духовному.

Образ Дома, его осмысление и определенное переосмысление становится одной из главных тем и в литературе начала — середины XVIII в. Но уже в конце XVIII в. русские историки, писатели, поэты поднимают один из важнейших вопросов всего петербургского периода русской истории: как соединить имперское пространство Дома с образом Святой Руси?2

Возвращение к прежним истокам уже в новых послепетровских обстоятельствах социальной, духовной, культурной жизни — такова проблематика темы Дома в XIX в.

По-разному осмысленная, она становится одной из центральных в русской словесности. Грибоедов, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Лесков, Островский, Достоевский, Толстой, Тютчев каждый по-своему решали, как обрести «родимую обитель» (Пушкин), как достичь того Дома, в котором земная жизнь освящена тем, что выше земного.

В XX в. сама трагическая ситуация потери Дома, его разрушения с новой силой ставит вопрос о том, как его сохранить во время «насильственных потрясений» (Пушкин). Ахматова, Цветаева, Платонов, Есенин, Булгаков, Шолохов этих художников разных судеб — объединяет общая «домашняя» парадигма мировосприятия, для которой образ Дома становится одним из основополагающих в их творческом мире и человеческом пути.

В данной статье мы обратились к двум стихотворениям Пушкина, в которых его восприятие Дома получает свое определенное завершение. «Бездомная», бесприютная атмосфера романтических странствий, излюбленный в то время жанр путешествий были характерны для культурной ситуации 1810 — 1820-х гг. «Мы все имеем вид путешественников, ни у кого нет определенной сферы существования… нет даже домашнего очага», — писал в «Философических письмах» Чаадаев3.

Потерянность путей к Дому и попытка их обретения, разрушение романтической парадигмы странствия и приближение к «родимой обители» — так в общих чертах можно определить тот общий историко-культурный, духовный, социальный контекст, сформировавший феномен Дома в позднем творчестве Пушкина.

Слова «Тогда удались он домой…» присутствуют в конце рукописи общеизвестного позднего стихотворения Пушкина «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…», которое в определенной мере можно отнести к одному из заключительных аккордов в сложном пути к обретению Дома лирического «я» поэта.

Тем более нам важно их учитывать не только для анализа данного стихотворения, но и для понимания того, каким видится Дом в художественном сознании Пушкина и что открывается ему в конце пути.

Обратимся непосредственно ко всему прозаическому тексту, являющемуся возможным продолжением «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…»

В конце текста перед нами предстает тот идеальный образ дома, очертания которого были духовно увидены поэтом. Каковы его приметы?

Здесь в полноте представлены жизнь природы, социально-культурная, се-

стр. 15

———————————————————————————

мейная сфера земного человеческого бытия — «поля, сад, крестьяне, книги, труды поэтические»4. Но такая гуманистическая модель Дома не исчерпывает его идеал, сформированный в творческом сознании поэта. Завершающими и особо значимыми здесь являются последние строки «Религия, смерть». Они указывают на такой Дом, в котором душевно-чувственная жизнь человека стремится к соединению с миром небесным. Это такой Дом, в котором происходит встреча временного с Вечным, с миром, открывающимся за порогом смерти. Не случайно у Пушкина в вышеприведенной записи «религия» (как известно, этимологический смысл этого слова — связь) стоит рядом со смертью. Смерть, таким образом, обретает здесь особое восприятие, близкое к понятию «связь». Смерть, подобно религии, связывает мир земной и мир небесный. Смерть есть переход от бытия земного к бытию Бесконечному.

Таким образом, для художественного сознания Пушкина феномен Дома определяется приобщением земных, гуманистических ценностей к тому, что выше их, и тому, что открывается поэту через религию и смерть.

Обратим внимание на то, что именно о таком Доме, в котором земное предстает в единении с небесным, мечтает и Татьяна в конце романа «Евгений Онегин» (VIII глава, XLVI).

Запись, сделанная к «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…», почти дословно воспроизводит те образы, из которых складывается идеал Дома у Татьяны:

Мои успехи в вихре света,
Мой модный дом и вечера,
Что в них? Сейчас отдать я рада
Всю эту ветошь маскарада,
Весь этот блеск, и шум, и чад
За полку книг, за дикий сад,
За наше бедное жилище,
За те места, где в первый раз,
Онегин, видела я вас,
Да за смиренное кладбище,
Где нынче крест и тень ветвей
Над бедной нянею моей…

(Курсив мой. — Т. Р.)

Сад, крестьяне, поэтические труды, религия, смерть (в записи Пушкина), полка книг, дикий сад, смиренное кладбище (в воспоминаниях Татьяны) — все это являет нам такой Дом, в котором пространство земное встречается с пространством небесным, и поэтому повседневное, обыденное одухотворяется. Чем? Что, собственно, делает возможным такое одухотворение и что оно означает в художественном мире Пушкина? Ответ на этот вопрос, касающийся глубинных основ человеческой культуры и устроения личности, ни в коей мере не может быть однозначным и претендовать на исчерпанность неисчерпаемой по природе своей темы.

Но, тем не менее, в самой художественной ткани словесных произведений Пушкина можно наметить те путеводные нити, которые приблизят нас к пониманию этих вопросов.

Одухотворение жизни — не литературная условность и не риторический прием поэтики Пушкина. Это то состояние души, мира, в котором явлена симфония человека и Бога, дающая духовный покой. Вспомним, что стихотворение «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…» открывается одной из постоянных для Пушкина тем — покоя. (Ср. Татьяна в VIII главе наделяется покоем и волей: «…сидит покойна и вольна».)

Именно такое место, где сердце обретает покой, является домом, и именно туда, к этой конечной точке пути стремится поэт. Таким образом, в «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…» мотив покоя оказывается соотносим с феноменом Дома, явленным в прозаическом продолжении этого стихотворения, а его первая часть есть сжатое описание той жизни, от которой «удаляется домой» путник. Ее отличительная черта — быстротечность времени, направленного к своему пределу — смерти физической. Это такая дорога жизни, которая по мере своего течения отнимает жизнь: «Летят за днями дни, и каждый час уносит частичку бытия». Это такая дорога жизни, которая чревата неожиданной смертью:

…….а мы с тобой вдвоем

Предполагаем жить, и глядь, как раз умрем.

стр. 16

———————————————————————————

Тема дороги жизни, несущей ряд неожиданных смертей, также постоянна в поэзии Пушкина и с наибольшей очевидностью запечатлена в «Дорожных жалобах»5.

Итак, в «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…» намечен идеальный образ Дома, в котором качество покоя является одним из основных. Пространство этого Дома организовано так, что в нем земное соединено с небесным, а временное, тленное оказывается причастным Вечности через религию и смерть. В таком случае мы вправе говорить об определенном хронотопе Дома у Пушкина, в котором значимым становится переход земного в небесное.

Образ такого Дома в полной мере находит свое воплощение в стихотворении «Когда за городом задумчив я брожу…». Если для анализа «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…» мы обращаемся непосредственно к контексту творчества автора, то для анализа «Когда за городом задумчив я брожу…» нам кажется целесообразным несколько расширить контекст исследования и «прочитать» это стихотворение не только в контексте художественного мира Пушкина, но и в контексте отечественной духовной традиции, запечатленной, в частности, и в народном укладе жизни, с которым непосредственно было связано творческое и человеческое восприятие и интуиция поэта.

«Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…» композиционно можно разделить на две части: дорога и открывающийся в ее конце образ Дома, черты которого «прилагаются» и прорисованы за границей самого произведения, в сопровождающей его прозаической записи.

Композиция «Когда за городом задумчив я брожу…» также двухчастна и соответствует траектории пути поэта, его этапам приближения к Дому. Так же, как и в «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…», поэт стремится от одного полюса жизни к другому, причем в «Когда за городом задумчив я брожу…» полно и отчетливо «прописан» каждый из них. Это жизнь того места, которое условно может быть обозначено как «город», и жизнь того места, которое можно условно обозначить «деревня». Из города в деревню стремится поэт в «Когда за городом задумчив я брожу…». Состояние «побега» вообще присуще художественному сознанию Пушкина, а тема побега из «города» — одна из характерных для позднего творчества поэта.

Так, в стихотворении «Странник» странник бежит из «долины дикой» не в деревню, но за черту города.

Что же в данном образном контексте означает «город»? Довольно ясный ответ дает описание городского кладбища в «Когда за городом задумчив я брожу…». Оно раскрывается через оппозицию город — деревня, отраженную в этом стихотворении, в котором противопоставляются два кладбища — городское и деревенское. На городском кладбище показано завершение такой дороги жизни, которая кончается смертью, не связывающей человека с Вечностью, смертью-тлением. Этот образ смерти по своему внутреннему содержанию близок к неожиданной смерти в «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…», смерти, обрывающей жизнь.

В «Когда за городом задумчив я брожу…» на кладбище «гниют все мертвецы столицы», и образ смерти-тления неразрывно связан с жизнью, подчиненной только тленному. Ее приметы даны через надписи на могилах «о добродетелях, о службе и чинах, // По старом рогаче вдовицы плач амурный». Здесь изображается такое пространство, которое ограничено только земным, отсюда в первой части стихотворения возникает мотив стесненности, ограниченности, несвободы, композиционно соседствующий с мотивом тления:

Под коими гниют все мертвецы столицы
В болоте кое-как стесненные рядком
Как гости жадные за нищенским столом.

(Курсив мой. — Т. Р.)

В третьей строке вышеприведенного фрагмента намечен образ стола, который «соседствует» с темой смерти, что далеко не случайно: такая композиционная близость смерти и стола у Пушкина повторяется в «Евгении Онегине» в I и II главах, что было отмечено еще В. С. Не-
стр. 17

———————————————————————————

помнящим6. Жизнь, построенная только по законам потребления, законам «стола», чревата не смертью как формой жизни бесконечной, но тлением и распадом. Поэтому два стола в I главе «Евгения Онегина», наполненные разнообразными предметами услаждений, имеют свое логическое завершение в образе третьего стола с телом дяди — «дани, готовой земле».

Далеко не случайно и то, что во II главе Дмитрий Ларин умирает «в час перед обедом». Его смерть также «соседствует» со столом. Это «странное сближение» указует на такую жизнь, в которой обыденное не получает духовного содержания и обречено быть только обыденным. Вследствие этого дорога жизни в семье Лариных «пролегает» между сменой блюд, и жизнь главы семьи закономерно кончается «в час перед обедом».

Таким образом, в «Когда за городом задумчив я брожу…» Пушкин рисует такую жизнь и такую смерть, которая замыкает человека в земном, материальном пространстве, что неестественно для его души. Отсюда и возникает мотив тесноты, связанный с мотивом несвободы.

В деревне, на «кладбище родовом», наоборот, «неукрашенным могилам есть простор». В этой характеристике деревенских могил важно каждое слово. Неукрашенная могила деревенского кладбища связана в восприятии поэта с простором: на ней нет следов той нелепой жизни, которой соответствуют и нелепые украшения на городских могилах («дешевого резца нелепые затеи»).

«Нелепая» жизнь города в этимологическом смысле эпитета «нелепый» есть жизнь некрасивая, деформированная, тесная для духовной жизни человека.

Во второй части стихотворения образ простора получает свое углубление и объяснение. Обратим внимание на строки, предшествующие его описанию:

Осеннею порой, в вечерней тишине,
В деревне посещать кладбища родовое,
Где дремлют мертвые в торжественном покое…

Торжественный покой дремлющих мертвых. Этот образ — центральный во всем стихотворении. Так же, как и в «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…», феномен Дома связывается в сознании поэта с состоянием покоя и простора (ср. «покой и воля»). Его истоки — в обретении того пространства жизни, где конечное, смертное преображено бессмертным. Такое место найдено. Поэтому мертвецы здесь не «гниют», а «дремлют в торжественном покое». ‘Дремать — уснуть — усыпать — успение’ — данное лексико-семантическое поле, в котором через этимологический смысл явственна связь двух состояний, выраженных отглагольными существительными сон — успение. На кладбище родовом образ сна «в торжественном покое» восходит к духовному образу Успения как особого качества жизни праведной души; для нее смерть — переход в новую жизнь. Так, праздник Успения Божией Матери уже через свое название указывает на то, что Царица Небесная не умерла, но уснула. Соотнесенность центрального образа сна «в торжественном покое» с пониманием смерти как продолжения жизни и, соответственно, с праздником Успения может быть подтверждена и датой написания данного стихотворения — «14 августа»7.

Таким образом, во второй части «Когда за городом задумчив я брожу…» поэт в деревне, на «кладбище родовом» ощущает себя покойно и вольно — так, как ему свойственно ощущать себя в пространстве дома, приобщенного Небу, Вечности.

Действительно, «торжественный покой» кладбища — проявление причастности смертного человека к Вечности — есть и свидетельство победы жизни бесконечной над конечностью земного бытия.

«Торжественный покой» — это качество святого духовного мира, обладающего способностью освящать «все причастное ему и из него вытекающее»8, то есть организовывать вокруг себя жизненное пространство.

Действительно, пейзаж «кладбища родового» в деревне исполнен того покоя, которому подчинено все вокруг: селянин проходит с молитвой и со вздохом

стр. 18

———————————————————————————

как проплывает, образ гроба получает эпитет «важный», ассоциативно связанный с «торжественным покоем», над этими «важными гробами» стоит «широко» дуб. «Широко» здесь означает вольно, просторно, в отличие от «тесно», «несвободно» (на городском кладбище), что подтверждается и упоминанием его в предыдущей строке.

Сам по себе образ дуба, завершающий стихотворение, является особо значимым и всегда привлекал исследователей.

Несомненно, что он символизирует здесь победу жизни над смертью, приобщение человека к Божественному, вечному началу мира. Но это «общее» значение образа, на наш взгляд, можно и конкретизировать, если «поставить» его в контекст отечественной духовной традиции, на что указует далеко не случайная дата написания — 14 августа — и особое время — осень, введенное Пушкиным в пейзаж «Когда за городом задумчив я брожу…».

В творчестве Пушкина образ осени обладает особым качеством сакральности, имеющим конкретное духовное значение жертвы, креста, о чем подробно писал В. С. Непомнящий9, на что указывал и Ю. М. Лотман10. Образ осени в творчестве Пушкина внутренне связан с образом смерти на «кладбище родовом» своей трансцендентностью, переходом от умирания (лета) к началу церковного новолетия, от начала церковного новолетия (сентябрь) к дальнейшему развитию годового круга.

Осень связывается в сознании поэта и с жертвой («Настала осень золотая. // Природа трепетна, бледна, // Как жертва пышно убрана…». Осень — переход от умирания к воскрешению, жертва. Этот спектр значений образа соотносим с датой написания стихотворения, вернее, с теми событиями, на которые эта дата указывает. 14 августа по нов. стилю — начало Успенского Поста, заканчивающегося праздником Успения Божией Матери. Но 14 августа нов. стиля — это и церковный праздник Происхождения (Изнесения) Честных Древ Животворящего Креста Господня. Примечательно здесь и то, что именно осенью Церковь еще раз вспоминает о Кресте в празднике Воздвижения Креста Господня. Таким образом, августовско-осенний природный цикл освящается Крестом и сакрализует Им земное пространство жизни. «На кладбище родовом» тема креста незримо присутствует и в самом осеннем пейзаже, и в образе могил, осененных крестом, и, наконец, в вечной жизни древа — дуба, широко стоящего над торжественным покоем могил. Этот конкретный зрительный образ дерева указует на другое древо.

В стихирах на Воздвижение Честнаго и Животворящаго Креста присутствует именно такой образ преображенного, исцеленного древа, прельстившего Адама: «Кровию Божиею яд змиев отмывается, <…> неправедным судом праведнику осуждену бывшу: // древом бо подобаше древо исцелити…»11. Образ дуба как символа преображенной («исцеленной») природы, получившей качество святой бесконечной жизни, завершает пространство Дома.

Здесь земная горизонталь осенилась вертикалью, и это пересечение дольнего горним образует крест, прообраз Креста, преобразующего и одухотворяющего человека и природу. Именно такое место в земном пространстве становится домом странника, обретающего в Отечестве земном Отечество Небесное.

Способность русского человека «жить на земле с глазами, устремленными к Небу»12 — так определил архим. Константин (Зайцев) духовную основу отечественного уклада. Именно это качество и формирует феномен Дома в художественном мире Пушкина, стремящегося к сопряжению святого и обыденного и приобщению быта человека к бытию.

Образ Дома в творчестве Пушкина является художественным выражением тем русской словесности. В связи с этим тема Дома не только в творчестве Пушкина, но и вообще в русской литературе становится наиболее важной для раскрытия художественного мира отечественной классики. «Образ Дома в «Горе от ума»»; «Образ отечества отцов» (Гри-

стр. 19

———————————————————————————

боедов); «Образ странника Чацкого»; «Образ Дома в поэзии Лермонтова»; «Тема семьи и образ Дома в «Медном всаднике», «Капитанской дочке», «Евгении Онегине»»; «Образ Дома в поздней лирике Пушкина» — вот лишь несколько возможных тем сочинений по литературе, соответствующих школьному базисному компоненту.

В связи с тем, что образ Дома является одним из ключевых в русской литературе и культуре, нами совместно с педагогическим коллективом школы «Московиты» на основании написанного пособия «Обретение Отечества: русская словесность первой половины XIX в.» разрабатывается программа школьного интеграционного курса «Обретение Отечества», включающего в себя межпредметные связи (русский язык, литература, история, МХК).

Эта программа состоит из нескольких проектов, включающих в себя деятельность учащихся в разных творческих сферах, объединенных общей темой «Обретение Отечества».

В течение ряда лет в школе во имя апостола и евангелиста Иоанна Богослова и школе-пансионе «Плесково» совместно с педагогическим коллективом этих учебных заведений осуществлялись разработка и внедрение программы «Обретение Отечества» для школьного курса русской литературы, где центральным являются образ Дома и поэтика его воплощения в русской словесности в XX в. Также в школе-пансионе «Плесково» в настоящее время действует постоянный семинар для учителей, посвященный духовно-нравственному содержанию курса «Обретение Отечества».

Таким образом, конкретная тема «Образ Дома в поздней поэзии Пушкина» является одной из фундаментальных и практически значимых, помогающих освоению наследия русской культуры в гуманитарном цикле школьного базисного компонента.

———————————————————————————

1 Словарь древнерусского языка: В 10 т. (XI — XIVвв.). — М., 2000. — Т. 3. — С. 48 — 49.

2 Об этом см.: Афанасьев Э. Л. На пути к XIX веку (Русская литература 70-х гг. XVIII в. — 10-х гг. XIX в.). — М., 2002. — С. 1 — 25.

3 Чаадаев П. Я. Полн. собр. соч. и избр. письма. — М., 1991. -Т. 1. -С. 323 — 324.

4 Пушкин А. С. Полн, собр.соч. : В 9 т. — М., 1935. — Т. З. — С. 366. В дальнейшем стихотворения Пушкина цитируются по этому изданию.

5 См. об этом: Кибальник С. А. Художественная философия Пушкина. — СПб., 1998. — С. 174. Исследователь отмечает в «Дорожных жалобах» соотношение 2 — 5 строф, содержащих перечисление различных родов смертей, с главой XX книги первой «Опытов». У Пушкина и у Монтеня описываются «неожиданные, случайные смерти… У Пушкина полному смертельных опасностей и неуютному бытию путешественника противопоставлен идеал Дома».

6 Непомнящий В. С. Поэзия и судьба. — М., 1999. — С. 291.

7 Измайлов Н. В. Очерки творчества Пушкина. -Л., 1975. — С. 244.

8 Топоров В. Н. Святость и святые в русской духовной культуре. — М., 1995. — Т. 1. — С. 478.

9 Непомнящий В. С. Поэзия и судьба. — М., 1999. — С. 290.

10 Лотман Ю. М. Две «Осени» //Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. — СПб., 1996. — С. 515.

11 Православный богослужебный сборник. — М., 1991. -С. 161.

12 Архим. Константин (Зайцев). Чудо русской истории. — М., 2000. — С. 178.

стр. 20